Перед вами уникальный текст — это воспоминания о блокаде и войне советского инженера Федора Васильева
Федор Васильев работал над созданием ЭВМ для ракетно-космической отрасли. Он создавал тот стратегический щит страны, который работает и поныне.
19 января этого года Федор Анатольевич ушел из жизни, оставив воспоминания, которые вы видите перед собой.
В ночь с 18 на 19 января 2020 года ушёл из жизни Фёдор Анатольевич Васильев, которого блокада застала в Ленинграде подростком. После войны Фёдор Анатольевич занимался созданием советских ЭВМ для ракетно-космической отрасли, создавал тот стратегический щит страны, который работает и поныне.
В 2017 году Фёдор Анатольевич написал воспоминания о блокаде и войне. По просьбе потомков публикуем этот текст полностью. Для свободного распространения.
Семейная хроника, 1941-42год, Ленинград
Ф. А. Васильев, 2017 год, Санкт-Петербург
Пережившие зиму 1941-42г. помнят ее всю жизнь, картины блокадной жизни, эпизоды всплывают постоянно, по случайной ассоциации и, особенно по памятным дням. Кто-то из писателей сказал, что бойцы на фронте воевали в окопах, победа - и уцелевшие ушли из окопов, в блокадники остались жить в “окопах” памяти блокадного города.
В блокаду я попал подростком, не было еще 11-ти лет, видел и помню только то, что окружало меня, но, взрослея, становясь отцом, дедом, а теперь и прадедом, все больше чувствую боль воспоминаний тех дней, понимаю какое страдание переживали старшие, видя нас, детей.
Наша семья состояла из пяти человек - отец Васильев Анатолий Федорович, инженер-строитель был “бронированный” специалист: работал на строительстве оборонных сооружений в пригороде. Мама, Васильева Ольга Васильевна, была домохозяйка и воспитывала нас, троих сыновей. Жили мы в большой коммунальной квартире на шестом этаже дома на углу Суворовского проспекта и 9-ой Советской улицы.
На фотографии 1934 года (рис. 1) мама, Ольга Васильевна, с тремя сыновьями: старший Юра, затем Борис и младший Федор, автор этих строк.
В 1941 году Юра был на втором курсе Академии Художеств. В армию его не призвали, так как он еще не имел паспорта. Гения в те времена не признавали, понятия вундеркинда не было, а Юра исключительно хорошо рисовал с самого раннего детства. Он учился рисовать в студии Дворца Пионеров и к 12 годам уже участвовал во всемирных выставках в Дели, Нью-Йорке. Как упоминала мама, в конкурсе на выставках Юра занимал второе место. На рис.2 приведено сохранившиеся представление на него для выставки в Нью-Йорке. Подростком Юра ездил по Карелии, зарисовывая пейзажи, деревянные церкви, он говорил, что они разрушаются и надо успеть их зарисовать. Юра все время проводил за мольбертом, рисовал по эскизам виденное, по памяти, мастерил подрамники, грунтовал и изучал только книги по живописи, о художниках, их творчестве.
22 июня 1941 года началась война и нас должны были эвакуировать, но отец был очень занят на строительстве оборонительных рубежей, отправить детей одних вместе со школой не получилось. Мы, мальчишки, оказались предоставлены сами себе в военном городе. Помню, как 31 августа мы, дети, сидели на коньке крыши возле вентиляционной трубы. Мы лазили на крышу 7-этажного дома по сигналу воздушной тревоги - посмотреть, как бьют зенитки по фашистским самолетам. На чьи-то деньги в коммерческом магазине была куплена плитка шоколада “Линкор”, и, посасывая дольки, мы задирали головы, надеясь - вдруг собьют этот маленький самолетик, который высоко-высоко пролетал над нашим домом, вокруг него было множество разрывов, а он все летит и летит. Это был последний день любопытства и мальчишеского озорства - вдруг по крыше застучал град, а когда он стих, кто-то из компании вытащил из доски металлический осколок от зенитного снаряда, вполне способный пробить нам головы.
В этот же день закрылись коммерческие магазины, эвакуация из Ленинграда не состоялась - началась блокада.
С работ в пригороде вернулся отец, он был очень озабочен тем, что эвакуация не состоялась. Летом обычно что-то заготавливали: варенье и прочее на зиму; в 1941 году этого ничего не было, война началась летом, ожидали отъезда. На семью была одна карточка служащего, две иждивенческих, две детских, и уже в сентябре мало что по ним выдавали. Первая неделя сентября прошла в напряженных поисках как быть. Я и Борис ездили на Ржевку, собирали с убранных уже полей оставшиеся там кочерыжки с зелеными листьями, квасили, заготавливали так называемую «хряпу». Где-то удалось купить ячменного кофе и сухой горчицы, оставалось несколько килограммов муки, мешая с кофе и горчицей пекли оладьи. Но уже в сентябре еды на всех не хватало.
Подошло 8 сентября. Это особенный день для ленинградцев. В этот день, как мне запомнилось из разговоров, немцы бомбили фугасными бомбами вместе с зажигательными. Горел недалеко от нашего дома взорванный госпиталь на Советском проспекте (потом вернули название Суворовский); мы ходили до перекрестка с улицей Красной Конницы, а Юра, конечно, сидел и набрасывал в альбом виденное. Через некоторое время мы поняли, что горит не только госпиталь, с другой стороны город затягивало черным дымом, стало темно как при затмении, пришло ощущение страха. Впоследствии узнали - сгорели Бадаевские склады продовольствия. Все нормы по карточкам на следующий день были урезаны, начался голод.
Голод, холод (морозы до –40 на улице, если есть буржуйка, то нет дров), мороз и в комнате, бомбежки более 20 раз в сутки, впотьмах (окно забито фанерой, для дневного света оставлена только форточка со светомаскировкой), отсутствие воды и канализации, вши, страдания взрослых и детей, видящих рядом умирающих, без возможности им помочь, и это все день за днем, месяц за месяцем.
Первыми жертвами голода стали домашние зверюшки, у нас жили две кошки и небольшая собачонка Топка. В октябре 1941г. белая ангорская кошка уже не могла вставать, и, по-видимому, в последний момент другая стала ее рвать зубами. Мама в ужасе закричала: «Выброси ее вон», и я выкинул ее на лестницу черного хода. Погибшую белую вынес в сад и закопал. Когда вернулся, мама сказала: "Ну, принеси ее обратно, поганую". Я вышел на лестницу: на подоконнике лежали хвост и лапы нашей кошки. Мне не было еще 11 лет, но картины блокады делали нас взрослыми, я ничего не сказал маме.
В это время, в октябре, шли непрерывные бомбежки, однажды насчитал их 24. При объявлении воздушной тревоги мы спускались с 6-ого этажа по черному ходу в бомбоубежище, там собиралось много жильцов со всего дома. Но к ноябрю силы стали убывать, и мы перестали обращать внимание на объявления тревоги, оставались в комнате. Район бомбили густо, недалеко Смольный, Московский вокзал, а наш дом посредине.
Однажды я насчитал 9 взорвавшихся бомб, одна из них, как сказали, весом в тонну упала в перекресток Советского и 6 Советской; разрушила три угловых дома, а трещины пошли по всем прилегающим кварталам. В этот момент я был в бомбоубежище, взрыв сразу почувствовали, упал светильник со столба, стало темно, возник крик на лестнице, «попало в наш дом”, но вскоре все разъяснилось: дом цел, где-то рядом разорвалась. Между 9 и 10 Советскими улицами бомба пробила крышу и, пройдя внутри дома три этажа, выломала глухую боковую стену между вторым и третьим этажами и упала в саду. В огромном разломе, во весь этаж, видны были вещи в комнате. На нашем доме был установлен зенитный пулемет. При воздушной тревоге он иногда открывал стрельбу. Приоткрывая занавеску форточки в темное время, мы видели струи трассирующих пуль, уходящих в перекрестие прожекторов, сопровождавших фашистский самолет. Даже при нашем состоянии стрельба пулемета доставляла радость, а однажды услышали рев сбитого самолета, пронесшегося над нашим домом. Он упал в Таврическом саду, что примерно в трёхстах метрах от дома.
Мне в семье была доверена обязанность получать хлеб по карточкам, что было не простым и ответственным делом (мама потом говорила, что потерять карточки – это всем гибель, а этот - я в смысле - не потеряет). Очередь приходилось занимать в четыре утра, выходя на жуткий мороз из не топленного и промерзшего дома. Второй раз я спускался к шести утра на перекличку, мама обвязывала меня дополнительно своим шерстяным платком (дома лежали все под ворохом тряпья в уличной одежде), и я выходил из комнаты. Но в передней надо было в темноте найти выходную дверь, рядом с которой лежал на каком то топчане труп соседки, головой к двери. Третий раз я спускался к 8-и утра к открытию булочной и после проверки номера попадал по очереди (человек 200 до меня) в булочную. И все это с опухшими ногами, с кровоточащими деснами и прочее, и прочее.
Помню, как однажды передо мной в булочной немного впереди по очереди стоял юноша лет 15-и, до продавца оставалось ему человек пять. И вдруг юноша схватывает довесок хлеба у только что получившего, и запихивает его в рот. Толпа загудела, пришла в движение и... все остановились: юноша оседал на пол. Это был его последний миг.
Юношу положили вдоль стенки у окна, продавец продолжала отпускать хлеб. Я получил свои кусочки и мысль одна - скорей домой, там все лежат, ждут тоже хлеба, а родные юноши не дождались ни хлеба, ни сына. Хлеб, полбуханки на пятерых делили на две части, на утро и на вечер, топили с полчаса буржуйку, кипятили воду из снега, запивали горячей водой кусочек хлеба и это все, так как хряпу уже съели.
Сложно было с дровами для буржуйки, их негде было взять, выручало старое покрытие Госпитальной улицы: она оставалась покрытой срезами от бревна, высотой примерно 15 см и сантиметров 20 в диаметре, так называемые торцы. Еще в царские времена так мостили центральные улицы, чтобы не было шумно под окнами домов при движении на каретах, экипажах, телегах. Эти срезы были шестигранные, пропитанные дегтем и плотно уложены, то есть ими была вымощена улица. Выбить их, спрессованных за сотню лет и засыпанных снегом было трудно. Основной силой в этой работе был средний брат Борис, я помогал, подсовывал лом, давили, выбивали их, по одной-две несли домой. Все это требовало сил, а их становилось все меньше. Старший брат, Юра, отвечал за воду: с обледеневшей крыши он скалывал лед, который потом топили на печке. Мама заметила, что отец едва ходит (на работу он ходил пешком в район Манежной площади), и в середине декабря она сказала Борису, чтобы он сопровождал отца на работу, сидел там и вместе возвращались. Через три дня, 17 декабря, брат пришел вечером один, сказал, что отец опустился на тротуар за 4 квартала до дома и не встает. Мы, все четверо, побежали к 5-ой Советской, но отца там уже не было. Прохожий сказал, что мужчина лежал, но остановились сани с лошадью, и двое военных погрузили отца в сани, и показал, в какую сторону повезли. Расспрашивая встречных людей, мы дошли по следу саней до конторки управдома, туда военные привезли отца, наверное, нашли дом по паспорту отца. Военных уже не было, в конторе был дежурный дворник, отец был без сознания. Мы с трудом подняли его на 6-ой этаж, этажом ниже, какая-то женщина вынесла чайник с кипятком, сказала: "Поливайте руки, ноги, может быть, поможет". Уложив отца на кровать, мы сделали это. Хранилась в семье, как неприкосновенное, бутылка вина, мадеры, ее откупорили.
У отца зубы были зажаты, не разжать, вливали мадеру ложечкой сквозь щелки зубов, и он сделал глотательное движение. Мы поняли, что отец жив. Скажу про незабываемое, от чего мы просто оцепенели даже в такой момент: из кармана пальто отца вытащили сверток, внутри лежали два куска настоящего хлеба в полный срез буханки, переложенные вареным мясом. Это военные отдали ему свой паек. Всеобщая беда рождает героев. Не буду больше писать об этом, борьба за жизнь отца шла ежедневно, так как он не вставал несколько месяцев, пока с работы не зашли проведать, где же отец. Увидев его, в апреле 1942 года забрали в стационар, но к этому времени скоропостижно скончался от истощения старший брат Юра, у которого остановилось сердце ночью.
Вернемся в декабрь, подходил новый 1942 год. Сил не оставалось, все время лежали в одежде, укрывшись, чем можно, даже не разговаривая. Только вечером, когда топили печь с полчаса, садились около нее и при свете коптилки (фитилек во флаконе от духов) раздевались, чтобы стряхнуть вшей с нижней рубашки, раскаленную печку использовали как утюг.
В этот мрак вдруг вторглась жизнь: пришла женщина и пригласила меня и брата, школьников 4 и 6 классов, в школу на Греческом проспекте на елку! Мы пришли на елку, она была установлена в актовом зале школы (после войны ее номер стал 155 мужская средняя школа, я окончил в ней 9 и 10 класс). Ребят было немного, человек 30, все закутанные, в пальто; ходили по кругу вокруг елки, получили подарки, домой шли уже в темноте. На лестнице брат не выдержал и сказал: "Давай съедим по печенке". Съели, остальное в кулечке принесли домой.
Когда подошла 30-я годовщина Победы, газета “Смена” напечатала анкету с рядом вопросов. Один из них был - назовите самый памятный для вас день войны. Я собрался и написал:1-ое января 1942 года, когда ходил по приглашению в школу на елку, написал несколько строк, как и где это было. Не хотелось ставить полную подпись, поставил только фамилию. Мой ответ показался редакции интересным и его опубликовали 9.02.1975 г. в “Смене”, правда, отредактировав до неузнаваемости, и дали название “Блокадная елка”. Это было первое упоминание в прессе о новогодней елке в 1942 году для ребят. Это, безусловно, героический эпизод блокады, наравне с исполнением “Ленинградской симфонии”. Заметка вызвала резонанс, пошли статьи о блокадной елке, ее организаторах, участии артистов, появилась даже большая статья в московской газете. Но участники, школьники остались в стороне, их не нашли и неизвестно сколько же их осталось в живых.
Блокадных школьников очень мало, ведь школьники были эвакуированы в первые же дни войны со школами, а далее многие потеряли в городе и на фронте родителей, остались в детских домах в различных городах. Когда я учился в 10 классе 155 школы Ленинграда (это 1947-1948 год) из 44 учеников класса нас было только двое, живших в городе в блокаду.
В феврале 1942 года О. Ф. Громова, сестра отца, зашла к нам попрощаться в связи с отъездом в эвакуацию. То, что она увидела, потрясло ее и она сказала: хоть одного спасу. Ее выбор пал на младшего сына, на меня. На санках тетя увезла меня (в забытьи был, то понимал, то отключался), на Финляндский вокзал на поезд и колонной грузовиков через Ладогу по Дороге Жизни. В грузовике я очнулся и помню: лежу у борта, укрытый дядиной шубой, надо мной голубое, даже синее небо – я его не видел полгода. Все это как сон. Следующая картинка – Череповец, я в теплушке на верхних нарах, хочу спуститься на землю, у вагона. Увидев меня, санитары, обходившие эшелон, требуют снять меня с поезда - он не доедет. Как рассказывали потом, тетя ответила - «Что я скажу матери, куда дела ее сына? Умрет, если уж так, то умрет у меня на руках,»- и не отдала меня.
Из 80 человек, погруженных в вагон, доехало 16, в том числе я. Последних двоих вынесли из вагона где-то в предгорьях Кавказа, туда шел эшелон. На нижних нарах ехала мать с сыном лет 15-16, и на какой-то станции под вечер выменяли миску меда и полбуханки хлеба. Я был в сознании, видел сверху, как они макают куски хлеба в мед и едят. Такое, конечно, остается в памяти, тоже хотелось, но я лежал тихо. А утром их вынесли на той же станции.
Последняя блокадная картинка: город Ессентуки, вокзал, меня несут на носилках, сняли меня что ли... нет, приехали, несут в госпиталь.
Но тяжелейшая война продолжалась и дальше для меня. Глубокий тыл, Кавказ, куда нас эвакуировали, вскоре оказался фронтом, и всего через пять месяцев мы бегали у последней уходящей машины с красноармейцами - возьмите нас с собой, мы же из Ленинграда. Но командир отвечал - не могу, мы у Нальчика вступим в бой, оставайтесь. Машина пересекла в клубах пыли мостик через р. Подкумок, а у оставшихся были слезы, началась другая страница войны.
Через несколько дней, лежа на земле, сквозь щели забора, сложенного из каменных плит, я следил, как по улице с лязгом ползли два фашистских танка. Они остановились метров в ста от меня, у края базарной площади, орудие танка направлено в мою сторону. Вдруг крышка люка поднялась, и я увидел, увы, не нарисованного фашиста с автоматом или пулеметом в руках. Так закончилась эвакуация из осажденного Ленинграда, и началась оккупация в городе Ессентуки.
Эта страница моей военной жизни также полна тяжелых для подростка испытаний, пожаров, взрывов вокруг и наконец от оккупационных немецкий властей, как сказала тетя, было выдано предписание: явиться 11 января на сборный пункт для отправки в Германию на работы. Но 6 января в город вошла Красная Армия. Увидев в огороде первых двух бойцов, мы побежали навстречу с радостью, но внезапно остановились и замерли – у них погоны, кто же они? Их вопрос на русском языке – «Есть немцы в городе?», – все разъяснил: бойцы Красной Армии теперь в погонах, а эти – двое разведчики в нашем саду.
Эпилог
В конце января 1943 года открыли школу, и я после полуторагодовалого перерыва стал учеником 4-ого класса школы №1 г. Ессентуки. На торжественной линейке директор школы рассказал о великой победе под Сталинградом, освобождении Кавказа от фашистов, пожелал успеха в учебе в эти трудные времена. Ученикам выдавали дополнительный паек-кусок хлеба. Когда кто-то отсутствовал, учительница спрашивала: «Кому отдать этот кусок?», и ребята, показывая на меня, говорили: «Ему, он из Ленинграда». Вспоминая это, понимаешь как все люди, даже дети, воспринимали блокаду Ленинграда. В июне мне вручили похвальную грамоту при окончании 4-ого класса.
В дальнейшем мне, закончившему политехнический институт, довелось принять участие в ответственных научных работах по созданию специализированной техники ЭВМ для космических и оборонных целей, был награжден двумя орденами. Борис, кораблестроитель, не отстал и также награжден двумя орденами. По-видимому, военное лихолетье закалило нас, мы могли работать круглые сутки на благо страны.
Трудом своим отблагодарили всех тех неизвестных нам людей, которые спасали нас, таскали на санях и носилках, возили на грузовиках и поездах, совали в карман кусок хлеба или новогодние подарки.
Подробнее...